Книга Бытия и теория эволюции.

В.И. Гоманьков. Палеонтолог, кандидат геолого-минералогических наук.

    Меня попросили прочесть книгу Томаса Хайнца "Творение или эволюция. Анализ теории эволюции в свете Священного Писания"^[22] и прокомментировать ее с научной точки зрения, сказать по возможности объективно: насколько серьезно можно относиться к научной аргументации креационизма. Предполагалось, что книга Хайнца может быть полезной для тех, кто ослеплен теорией эволюции, лежащей на пути к креационизму и, стало быть, религии.

    В целом книга Хайнца открыта для критики, которую легко сделать уничтожающей. Но мне не хотелось бы заниматься перебором чисто научных просчетов автора. Вместо этого мне кажется более разумным задаться вопросом о том, чего можно достичь публикацией подобных книг, нужны ли они для поставленной автором цели и есть ли иные способы достижения той же цели.

    Основной пафос книги Хайнца таков. Все доводы, выдвигаемые наукой против креационизма или ошибочны (что было доказано в рамках самой же науки ее средствами), или недостоверны, хотя бы по той причине, что они часто противоречивы. Наука не смогла опровергнуть положения Библии, а то позитивное, что она дала (ее факты), хорошо согласуется с Библией, с креационизмом.

    Возможны разные реакции на прочитанное. Можно пойти методом скрупулезного разбора каждого утверждения в книге, заняться снова тщательной сверкой научных и библейских положений. Эта работа была бы полезной для науки, но я сомневаюсь, что она будет полезна для прояснения той проблемы, о которой написал книгу Хайнц. Поэтому лучше поступить иначе, а как - я поясню аналогией.

    Вообразим себе затяжной многолетний конфликт в коммунальной квартире, который требуется погасить. Можно приняться за протоколирование всего случившегося, разобрать, кто, когда и что сделал, был прав или нет, а затем на этой основе (получится многотомное дело) вынести решение в пользу одной из тяжущихся сторон. (Таким путем пошел Хайнц в конфликте атеистической науки и Библии). Но этот путь безнадежен, если мы печемся об истинной справедливости. Стороны будут оспаривать свидетельства, документов будет не хватать, а сохранившиеся не будут вызывать полного доверия. Воспроизвести же прошлое во всей полноте мы не сможем никакими иными средствами.

    Получив такую задачу, мудрый судья не пойдет подобным путем. Вместо перебора мельчайших фактов он обратит внимание конфликтующих людей на то, что источник их конфликта - наивное представление о ценностях, о нормах человеческих взаимоотношений. Он постарается сделать так, чтобы каждый участник разбирательства больше думал о просчетах своих, чем противника, старался оправдать не себя, а его в самых глубинных мотивировках.

    Хайнц радостно замечает любую слабость в позиции атеистической науки, а трудностей, с которыми сталкивается креационизм, почти не замечает. Насколько я понимаю, креационизм с проблемами на самом деле сталкивается. Даже для наиболее ортодоксальных и благочестивых теологов Священное Писание - не простенький, во всем очевидный текст. Недаром издавна существуют толкования Евангелия, а экзегетика живет уже более полутора тысяч лет. То, какой глубокий смысл имеет экзегетика и как непросто понять даже, казалось бы, самые простые утверждения Библии, я впервые осознал, читая творения блаженного Августина. Все непросто, даже когда речь идет всего лишь о "небе" и "земле".

    Если же речь идет о защите Библии от атеистической науки, от скептически настроенных, начитанных и остроумных ученых, то слишком прямолинейное толкование Писания таит опасность больше повредить делу, чем помочь ему. Может быть, самое опасное здесь - это вульгаризация Писания, такая вульгаризация религиозных представлений, когда творение ассоциируется с фокусом: взмах руки - и что-то появилось на пустом месте. На самом деле разве кто-нибудь знает, как совершалось (совершается) творение (даже если мы верим в него), в чем оно проявляется для нас. И тем более рискованно излагать акты творения на тривиальном естественнонаучном языке.

    О слабости науки полезно писать, но важно помнить, что сама эта слабость выявилась путем столкновения научных же доктрин. Столкновения же науки с религией чаще укрепляли, чем ослабляли науку. Каждый конфликт учил ее драке, и к следующему конфликту она только лучше готовилась. И каждый конфликт в глазах посторонней публики чаще всего выглядел как очередная победа науки. Если же действительно выявлялась и становилась очевидной ученым слабость науки хоть в чем-то, то это было итогом прежде всего рефлексии ученых. Это значит, что ученым надо помочь именно в рефлексии. Прием типа "раз ты ошибся, значит, прав я" здесь непригоден. Глубоко рефлектирующий ученый не скажет вслед за Гексли или Тимирязевым: "Или Дарвин, или Библия". И дело не в том, что он будет искать истину посередине, а в том, что он просто откажется от выбора. В лучшем случае он будет исследовать глубокие основания как научного знания, так и религиозного опыта. Здесь-то и нужна ему помощь "мудрого судьи", такого, который в сфере научного знания будет прекрасным методологом, а в сфере религии сумеет поделиться верой, религиозным опытом.

    Такой человек как методолог покажет ученому, что знание так или иначе связано с верой, объектом которой может быть, скажем, закономерность окружающего мира или возможность добывать кусочки истины. Он укажет на то, что понятия творения, творчества, эволюции, времени далеко не столь тривиальны, чтобы с ними легкомысленно обращаться. Он заметит, что признание абсолютной закономерности мира изгоняет из мира подлинную эволюцию с принципиально новыми вновь и вновь возникающими явлениями, что предусматриваемое креационизмом постоянство мира на современном языке может означать существование глубоких инвариант, которые наука берет как извечные. Методолог укажет на то, что принятие подлинной эволюции означает признание подлинного - онтологического - нарушения закономерностей. Но если эволюция в самой своей основе противоречит закономерности, то она становится просто синонимом чуда. (Парадокс в том, что материалисты увидели врага в номогенезе, рассмотрели за ним "протаскивание чуда", хотя если признать фундаментальную случайность эволюции, как это делает селекционизм, то эволюция становится чудом в самом строгом смысле этого слова. В этом отношении именно селекционизм, а не номогенез становится союзником религии. Видно, недаром Добржанский был поклонником тейярдизма.

    Методолог не будет спешить разбираться в том, истинны ли конкретные геологические датировки, в том числе радиометрические. Как когда-то сделал блаженный Августин^[23], он обратит внимание ученого на глубокую нетривиальность самого понятия времени и бессмысленность (полную!) традиционного антирелигиозного вопроса типа: а что же было до сотворения мира. Он напомнит ученому о том, что именно с этой проблемой времени столкнулась современная космогония даже в лице самых материалистически мыслящих исследователей.

    Методолог не будет приглашать ученого спорить о днях-сутках или днях-эпохах творения, а вместо этого поставит перед ним проблему метрики времени в становящемся мире, когда нет заданных самой природой часов, когда о времени говорить можно, а о часах нельзя. Он спросит ученого: готов ли ты воспринять такой мир без часов, время без посторонней метрики? И еще методолог напомнит ученому о том, что все эти замечательные проблемы давно осознали отцы Церкви, которые вполне могли бы довольствоваться буквальным прочтением текста о шести днях творения. С этого момента, надо полагать, отцы Церкви станут мудреть в глазах ученого, тогда, может быть, ему откроется и другая сторона их жизни - их религиозный опыт. Это мне кажется особенно важным. Современный человек должен видеть в миссионерах, в религиозных проповедях и исканиях не мелочную погоню за промахами атеистической науки, не самонадеянную манипуляцию теми же научными "фактами", якобы льющими воду на мельницу Библии, а глубокое понимание самых сокровенных научных проблем, может быть, не столько онтологических, сколько гносеологических, методологических. Современный человек должен почувствовать, что при испытании глубин мироощущения и миропонимания религия - не враг, а помощник науки. Она - помощник и в методологическом опыте, а раз уж она столь мудра, то ей можно довериться и в другом. Так появляется условие для восприятия опыта религиозного.

    Здесь я подхожу к самому главному - отношению современного человека к религиозному опыту. Его он не воспринимает никак и знаком лишь с внешней ритуальностью. Религиозный опыт нельзя внедрить силой логической и тем более естественнонаучной аргументации. Восприятие религиозного опыта возможно лишь на основе глубочайшего доверия к тому, кто этот опыт хочет передать. Атмосферу духовного доверия, а не склоки из-за эволюционных фактов и текстов надо создавать, если поставлена цель примирения науки и религии. Эта атмосфера нужнее всего, на нее нужно направить помыслы. Как ее обрести - вот главная практическая проблема.

    Наверное, у книги Хайнца найдутся сочувствующие читатели. Дай-то Бог! Я ведь не против книги и тем более ее автора, очевидно, замечательного человека. Он делал что мог. Он просто не знал, что его книга скорее обращена в прошлое, чем в будущее.