Вопрос об иконопочитании как будто не в духе греческого богословского теоретизма и гносиса. Как будто это вопрос чисто практический. Но у греков он получил очень углубленную, подлинно богословскую постановку. Логическая связь с прежними ересями для возникновения иконоборчества устанавливать было бы искусственно. И сами иконоборцы как-то неуклюже и бранчливо старались укорять православных иконопоклонников то в несторианстве, то в монофизитстве, не противополагая им ничего принципиально нового.

    Иконоборчество просто вскрыло и выдвинуло один из назревших и давно существовавших вопросов. Вопрос этот подошел по духу к той очередной культурной и политической программе, которую поставила на очередь новая, исаврийская, династия. Она и сделала его боевым.

    Отрицание икон существовало издавна. И принятие христианства от иудеев и период гонений не располагало к пышному развитию внешних воплощений христианства. Но и в первый катакомбный период гонений не могло не появиться преднамеренно скрытной символики. И скульптурно, и живописно изображались четырехконечный крест, иногда как буква X, голубь, рыба, корабль, все — понятные христианам символы, даже взятые из мифологии, как Орфей со своей лирой или крылатые гении, ставшие затем столь типичными образами ангелов. IV век, век свободы, приводит в христианские храмы уже общепринятую орнаментику стен целыми библейскими картинами и иллюстрациями новых христианских героев, мучеников и подвижников. Св. Василий Великий приглашает в слове, посвященном памяти мученика Варлаама, живописцев зарисовать его подвиги как дело обычное. Иоанн Златоуст сообщает нам о распространении изображений — портретов св. Мелетия Антиохийского. Блаж. Феодорит рассказывает нам о портретах Симеона Столпника, продаваемых в Риме. Григорий Нисский умиляется до слез картиной принесения Исаака в жертву. Астерий Амасийский восторгается изображением мученицы Евфимии. Обычай становится всеобщим. От символики, достаточно отвлеченной, иконография в IV в. решительно переходит к конкретным иллюстрациям деяний и изображению лиц церковной истории.

    Новейшие раскопки (1932 г.) профессора М. И. Ростовцева на Евфрате в римском городе Дура дают документальные доказательства, что уже в половине III в. христианские церкви и даже иудейские синагоги (!!), следуя моде римских зданий, расписывались сценами из Ветхого завета, а в христианских церквах — и из евангельской истории.

    Но мы узнаем также, что в VI в. не всем учителям церкви это нравилось. Кое-кого эти иконы соблазняли.

    Евсевий Кесарийский отвечает отрицательно на желание сестры императора Констанции иметь икону Христа. Божественная природа неизобразима, «но мы научены, что и плоть его растворена славой Божества, и смертное поглощено жизнью... Итак, кто же в состоянии изобразить мертвыми и бездушными красками и тенями издающий сияние и испускающий блистающие лучи свет славы и достоинства Его?» — тем более Христа, прославленного одесную Отца.

    Св. Епифаний Кипрский в Анаблате (Палестина), не в своей епархии, увидел в церкви завесу с изображением человека (?). Епифаний разорвал эту завесу и отдал ее на покрытие гроба какого-то нищего, а в церковь подарил новый кусок материи. На Западе, в Испании, на Эльвирском (Гренада) соборе (ок. 300 г.) было принято постановление против стенной живописи в церквах. Правило 36: «Placuit picturas in ecclesiis esse non debere, ne quod colitur aut adoratur, in parietibus depingatur».

    Это постановление против икон пытались истолковать в смысле предохранения икон то (1) от кощунств гонителей христианства и разрушителей храмов, то (2) от карикатуристов и насмешников из иудеев и язычников. Но ведь мотив канона совсем не тот, а явно иконоборческий. Поэтому теперь принято объяснять это постановление прямой борьбой с ложным иконопоклонением, т. е. с языческими крайностями, вторжения которых в христианскую среду испугались отцы собора. Следовательно, уже с самого начала была чисто внутренняя и церковная дисциплинарная борьба с иконопоклонением.

    В монофизитстве, по его спиритуалистической тенденции умаления человеческой природы во Христе, давно намечалось иконоборческое течение. Еще в царствование Зинона, в конце V в., монофизитствующий епископ сирийского Иераполя (Мабуга) Филоксен (Ксенайя) хотел отменить у себя в епархии иконы. Севир Антиохийский тоже отрицал иконы Христа, ангелов и изображение Духа Святого в виде голубя. Анастасий Синаит (VI век) защищает иконы против каких-то отрицателей. Симеон Столпник Младший жалуется императору Юстиниану II на оскорбителей «икон Сына Божия и Всесвятой Преславной Богородицы».

    На Западе, в Марселе, епископ Серен в 598 г. сорвал со стен церкви и выбросил вон иконы, которые, по его наблюдению, суеверно почитались его паствой. Папа Григорий Великий писал Серену, похваляя его за inconsideratum zeium, но порицая за уничтожение икон, которые служат простым людям вместо книги. Папа требовал, чтобы Серен восстановил иконы и объяснил пастве и свой поступок, и истинный способ почитания икон.

    В VII в. на острове Крит перед епископом Неапольским выступает уже большая группа борющихся с иконами христиан, которые ссылались при этом на Ветхий завет и осуждали христиан, почитающих святые места и камни, а также мощи святых.

    Иоанн, епископ Фессалоникский, защищает иконы от христиан-возражателей, которые, придираясь, говорят, что если даже и можно изображать Бога, явившегося во плоти, то на каком же основании изображать бесплотных духов, ангелов?

    Один паломник на Восток с Запада, Аркульф, в конце VII в. сообщает, что он встречался на пути с иконоборческими течениями. В самом Константинополе он видел, как один свирепый фанатик сорвал со стены дома резное по дереву изображение Богоматери и бросил его в отхожее место. Об императоре Филиппике-Вардане известно, что перед своим свержением в 713 г. он собирался издать закон против поклонения иконам. Он был так настроен и по своей монофелитской идеологии, и по своему местному армяно-павликианскому (еретическому) воспитанию, враждебному церковному культу.

    Появившийся с VII в. ислам, с его враждой ко всякого рода изображениям (живописным и скульптурным) человеческих и сверхчеловеческих лиц (безличные картины мира и животных не отрицались), заново оживил сомнения в законности икон. Далеко не везде, но в районах, сопредельных с арабами: Малая Азия, Армения. Само население этих районов было в расовом отношении отлично от эллинских районов: Морей, Аттики, Македонии. Там, в центре Малой Азии, исконно жили и таились древние антицерковные ереси: монтанизм, маркионитство, павликианство — антикультурные и антииконные по духу доктрины. В этом пункте ислам им был понятнее и представлялся как бы совершеннее, «духовнее» христианства. В этой атмосфере императоры, выдерживавшие вековой напор фанатичного ислама, не могли не соблазняться устранить лишнее препятствие к мирному соседству с религией Магомета. Недаром защитники икон называли императоров-иконоборцев «сарацински мудрствующими».

    Такое вероучительное «угодничество» врагу и конкуренту христианской империи само по себе, одно и отдельно не могло бы объяснить того извращенческого энтузиазма, который характерен для программы иконоборцев. Иконы — только часть, деталь их реформаторской программы. Да, дело в этой государственной и культурной программе данного периода. Что же это за программа?

    Все исторические источники времени иконоборчества принадлежат гонимым и оскорбленным православным и потому рисуют царей-иконоборцев в самых мрачных чертах.

    Историческая объективность тут требует поправок. Но поправки вскоре превратились в противоположную крайность. Симпатии немецких протестантских историков и восточных историков, как, например, Папарригопуло («История эллинского народа»), склонны к полному оправданию императоров-иконоборцев как просто реформаторов-прогрессистов. Наш профессор Терновский сопоставляет эту оценку с оценкой в нашей истории реформ Петра Великого. Как было бы трудно, говорит он, сформулировать объективно оценку реформ Петра, если были бы уничтожены все исторические источники, кроме обличительных слов Стефана Яворского.

    Действительно, при спокойной оценке деятельности императоров-иконоборцев они обрисовываются как искусные правители, восстановители целостности силы государства, организаторы армии, собиратели казны, гуманные законодатели. Православные летописцы рисуют дело так, что эти императоры гнали иконы по вандальской грубости, разрушали просвещение и школы. Но это надо принимать с поправкой. Если даже иконоборцы и сжигали враждебные им книги и закрывали православные школы, то одновременно они поощряли другую литературу и поддерживали другие школы.

    Но верность этой черты «варварства» иконоборцев надо понимать тоньше. Просвещение Византии и умственная культура значительно понизились со времени Юстиниана Великого (527—565 гг.). Прежние тонкие проблемы догматики стали непосильны большинству богословских умов. Новые поколения могли ухватиться только за вопрос более доступный упрощенному мышлению. Императоры VII в. были из варварских выходцев Исаврии и Армении. Они были иногда и на высоте просвещения своего времени, но тон их умствований был варварски рационалистичен. Задели они вопрос общепонятный и для народных масс и довели дело до кровавых гонений. В этом их ошибка и непопулярность в истории.

    В общем теперь императорское иконоборчество вырисовывается в истории как направление, аналогичное духу эпохи Возрождения. Таково было восстание мирского духа против клерикального духа средневековья. В том же духе восставал против клерикализма светский дух германского Kulturkampfa времен Бисмарка и лаический фанатизм третьей Французской Республики, отделявшейся от католической церкви. Это дух, сродный и нашему русскому либеральному, и радикальному «просветительству», принявшему уже варварскую безбрежность в большевистском деспотизме.

    Государи-иконоборцы находили, что для блага государства нужно и людские силы, и денежные средства отвлечь от монашества и церкви и направить все в государственное казначейство и на армию, вымести «клерикализм» из государства. И действительно, в конкретной жизни государства замечались патологические крайности. При Юстиниане II в 695 г. министром финансов был назначен авва Феодот. Он оказался жестоким и несправедливым в сборе податей, так что в 696 г. даже был убит чернью. При императрице Анастасии II в 715 г. главнокомандующим армиями был назначен диакон Софийского храма Иоанн, также убитый солдатами. Два монаха в 696 г. явились главными заговорщиками при свержении Юстиниана II.

    Императоры-иконоборцы боролись с монастырями и монахами не менее, чем с иконами, проповедуя секуляризацию не только монастырских имений, но и всей жизни, культуры и литературы. Монастыри не только поглощали человеческий материал, нужный для армии, но и владели большими материальными ценностями в форме поместий. Императоры-иконоборцы попутно вдвойне ожесточались против икон, защищаемых монахами, а в сущности, истребляли самое монашество. Иначе говоря, сама по себе затея упразднить иконы, может быть, и не разгорелась бы в такую упорную борьбу светской власти, ибо сами по себе иконы не были так связаны с материальными интересами.

    Вдохновляясь светскими государственными интересами против , монашеского стиля народного благочестия, императоры увлекались новым для того времени «лаическим» духом. Они бранили монахов «одетыми мраком, ничего не помнящими».

    Вместо мрака аскезы и покаянного плача императоры рекомендовали подчеркнуто светский образ жизни, кутежи и амуры. А людей прежнего обрядового благочестия объявляли политически неблагонадежными. Из императорского титула выбрасывали словечко «a agioV». Петр Великий в будущем со злорадным восторгом приветствовал, повторял и доводил до крайности эту кощунственную жизнерадостность.

    Вообще государственный интерес в православных царствах не раз в этом смысле сталкивался с церковным бытом и переходил в борьбу с так называемым «клерикализмом». Разумеется, каждый раз в стиле своей эпохи. Например, у нас даже благочестивый Иван Грозный говорил: «Нигде же обрящеши, еже не раззоритися царству, от попов владому». «Когда греческие императоры, — говорил Петр Великий, — оставя свое звание, ханжить начали, а наипаче их жены, тогда некоторые плуты к ним подошли и в городах монастыри строить испросили. Так, на одном канале от Черного моря до Цареграда не меньше 300 монастырей было, а от сего, когда турки подошли к Цареграду, ниже 6 тысяч воинов взыскать могли».

    Лев был родом исавриец. По семье собственно сириец-семит. Родина его — Германикия (Мараш) на границе Киликии и Сирии. По должности он был «восточный главнокомандующий», т. е. военный губернатор двух провинций Фригии. Он вырос и привык там к понятиям иконоборческим, общепринятым как среди возникшего в Армении павликианства, так и у наполнявших Фригию монтанистов и новатиан. Лев узурпаторски отнял власть у слабого Феодосия III, сразу оправдал себя спасением Константинополя от грозной осады арабов. Спасительное для империи дело Льва Исавра было выдающимся историческим подвигом. Византия находилась в положении аналогичном последующему грозному моменту перед 1453 г. Если бы Лев не победил сарацин, то уже с 717 г. Константинополь был бы под арабской мусульманской властью, на 700 лет раньше власти турок. С Запада славяне теснили греков. Болгары были уже в Эносе, а арабы обложили Константинополь кругом. Таким образом, Византийская империя свелась к одной столице. Лев одолел арабов. После года осады (с августа 717 по август 718 г.) арабы отступили, потеряв до 150 тысяч, и только с жалкими пятью судами вернулись в Сирию. Однако вскоре оправились и опять отобрали у греков Армению, Каппадокию и Вифинию. Но Лев окончательно разбил их во Фригии под Акроиносом. Это произошло уже в 740 г. Эта победа была не случайной. Ее добился Лев путем полной реорганизации старой армии, соединенной с экономическими реформами. Военные нужды побудили Льва быть и религиозным реформатором. Аналогия с реформами Петра Великого.

    Лев поднял дисциплину в армии. Он издал Кодекс законов (так называемый Эклога) и специальный «Земледельческий закон». Последний — в защиту свободы земледельцев против кабалы. Вопреки 78-му правилу Трулльского собора Лев издал либеральный закон о смешанных браках, лишь бы обе стороны были христианами.

    Прошло десять лет от начала правления Льва, как он решился выступить против икон. Он достаточно осмотрелся и нашел для себя опору в части иерархии. Не случайно, что сравнительно скоро, в 754 г., почти весь византийский епископат, соборно, в числе 338, высказался против икон. Особого насилия в этом случае не было. Епископы могли думать, что эта мера возвысит духовность народного благочестия и избавит иерархию от борьбы с бытовыми крайностями. Позднее (около 825 г.) император Михаил Травль жаловался, что византийцы берут иконы в восприемники своих детей при крещении. Другие не берут в уста святого Тела, прежде чем не положат его на святые иконы. Священники соскабливают краски с икон и примешивают их к святой Крови. Иные предпочитают служить литургии по домам на святых иконах вместо церковных престолов.

    Сначала среди малоазийских иерархов наметился целый кружок противников икон. Самым активным явился епископ города Наколии Константин в Синнадской митрополии (Фригия). Человек малообразованный, фанатичный. Он восстал против «поклонения рукотворным» вещам, чем вызвал протест митрополита Синнадского.

    Тот писал Константинопольскому патриарху Герману о своем бунтующем епископе. Но Константин был не одинок. Фома, епископ Клавдиопольский (в Понте), еще решительнее воспламенился против «идолопоклонства», запрещенного Ветхим заветом (Исх. 20:4—5). Константин и Фома отправились в Константинополь к патриарху Герману. Он их разубеждал и, казалось ему, разубедил. Но это была наивность Германа. Вернувшись к себе в Клавдиополь, Фома решительно запретил иконы. Константин Наколийский также. Третьим их единомышленником был митрополит Ефесский Феодосий, сын низложенного императора Тиверия. Митрополит Феодосий по своим связям был доверенным лицом и Льва III Исавра. Еще значительнее то обстоятельство, что синкел самого патриарха Германа Анастасий также примкнул к иконоборцам.

    Движение передалось во дворец к императору Льву и еще другим путем, через временного его фаворита и соплеменника по крови, сирийца Висира, который, попав в плен к арабскому калифу Иезиду II, принял ислам и делал там карьеру. Висир дружил в Палестине с главным Тивериадским раввином. Он свел последнего с калифом, и раввин внушил Иезиду изгнать идолопоклонство, вносимое в Палестину и Сирию христианами. Иезид издал в 723 г. указ — уничтожить всякие человеческие изображения на улицах, площадях и зданиях. Исполнение указа проведено было строго и опустошительно. Молва об этом пришла и в Малую Азию. И как будто иконоборческая зараза эта как-то передалась указанной группе епископов. Но что всего интереснее — это приближение Львом III к себе Висира, вернувшегося из плена и вновь ставшего христианином. Император сделал его патрицием. Мнения их об иконах совпали. На их общей родине (Исаврии — Сирии) издавна процветало чуждое икон мессалианство и иконоборческое павликианство. Да, может быть, у обоих было и расовое семитическое отвращение к пластическим искусствам.

    Начавшееся среди иерархии иконоборческое движение нашло благодарный отклик в сердце Льва III. Он возревновал об этом как о долге своей религиозной совести. Когда в 726 г. случилось извержение вулкана на морском дне к северо-западу от Крита и среди Цикладских островов образовался новый остров, император Лев увидел в этом знамение гнева Божия. За что? За «идолопоклонство». Таково было придворное толкование. Император созвал Тайный совет (так называемый Silentium) и высказал свое отрицательное мнение об иконах. Так как патриарх Герман не считал возможным решать такой вопрос без вселенского собора, то и император решил действовать без резкостей, постепенно. Внимательное чтение первоисточников (главным образом хронографа Феофана) не подтверждает того, чтобы император издал указ в 726 г. или 729 г. Но, несомненно, сделан был опыт начать некую «чистку»: удалять иконы с видных наружных мест и, как говорили, поднимать их в церквах повыше, чтобы народ не лобызал и не кланялся им. Из храма св. Софии во все царствование Льва III иконы не убирались. Этим компромиссным методом и объясняется, что целых три с половиной года после этого патриарх Герман оставался на своем посту. Император Лев будто бы обращался и к народу с увещаниями отстать от поклонения иконам. Но успеха не имел и в конце концов перешел к грубым солдатским мерам. Свой грубый (обычный для его времени) взгляд на эти дела Лев фактически уже применил в первые же годы своего царствования. В 723 г. по неясным причинам приказал всех иудеев империи и монтанистов насильственно крестить. Такой жест, бесспорно, свидетельствует, что «просвещенство» исаврийцев не было тожественно со свободолюбием эпохи Возрождения или XIX в. Это было просвещенство варваров-деспотов. Хитрые иудеи сговорились принять крещение («обмануть безумного гоя»), но фанатичные, искренно безумные монтанисты во Фригии собрались в одном своем храме и сами себя сожгли.

    Этот эпизод, между прочим, не подтверждает того, что, например, Лев якобы особенно симпатизировал иудейству (как врагу икон) или монтанизму и потому-де додумался до иконоборчества. Но Лев, конечно, между прочим, и этим путем мог думать о завлечении иудеев в рамки церкви.

    Дело началось со своего рода эксперимента — удаления с видного места, с ворот на дворцовой площади, называвшихся «Халкопратия», образа Спасителя, известного под именем AntijwnhthV (т. е. «ответчик» в смысле денежного гаранта, «поручителя»), по церковно-славянски «споручник». Его воздвиг византийский купец-моряк в благодарность за чудесное избавление от трудного долгового обязательства, причем Спаситель (или Его святое имя) явился как бы поручителем за должника. Образ этот папа Григорий II называет «statua», Зонара — «кованое изображение», Кодин — «медный столб». Это была не плоская икона в красках, а скульптура.

    Может быть, это была статуя, наподобие тех золоченных статуй, какие ставят на южнофранцузских и итальянских куполах вместо крестов, а может, это было горельефное распятие на фоне креста. Ведь офицер, посланный его снять, не просто убирал его, а поднявшись по лестнице, почему-то трижды ударил топориком по лицу изображения Спасителя, т. е. как бы хотел срубить с креста только рельеф тела Христа, а крест оставить, ведь иконоборцы крест демонстративно чтили. Кощуннику-офицеру толпа не дала докончить издевательство. Его сбросили и линчевали, забили палками. Особенно отличились женщины. Убили и нескольких солдат. За это казнены 9 человек и один инок, Феодосий. Это первые мученики за иконы. На место снятого Лев поставил крест и под ним надпись: «Не терпя, чтобы Христос изображался в безгласном и бездыханном образе из землевидного материала, воспрещаемого в Писании, Лев с сыном юным Константином начертывает на вратах трисолнечный образ Креста — похвалу верных».

    В июне того же 726 г. новое иконоборческое настроение армии демонстративно проявило себя в новом вызывающем инциденте. Арабы осадили Никею. Осажденные жители толпились около образа Богоматери с молитвами. Один солдат швырнул в икону камнем и разбил у нее ногу. По-видимому, икона была скульптурная. На другой же день, гласит предание, солдат был сам убит камнем в сражении с арабами. Город спасся от арабов. Православные увидели в этом знамение и еще больше стали чтить иконы.

    По-видимому, власти все-таки уничтожили все иконные изображения, стоявшие в городах наружно. Число мучеников и исповедников за иконы при Льве Исавре этими случаями и ограничилось. Лев не посмел раздувать гонение, учитывая реакцию. Острова и Южная Эллада даже восстали и выдвинули претендента на трон — Косьму. На Константинополь шел уже флот повстанцев. Но войска и флот Льва разбили его при помощи знаменитого «греческого огня».

    На Западе узнали об иконоборчестве от очевидцев — западных купцов, бывших при народном возмущении по поводу снятия образа Спасителя на бронзовых воротах Халкопратии. «Тут находились, — читаем в письме папы Григория II императору, — коммерсанты из Рима, Галлии, из вандалов, из Мавритании, из готов — словом, из всех внутренних стран Запада. Прибыв на родину, они рассказали каждый в своей стране о твоих ребяческих поступках. Тогда всюду стали бросать твои портреты на землю, попирать их ногами и уродовать твое лицо». Папа собрал в Риме собор в 727 г. и подтвердил на нем законность иконопочитания.

    Если забунтовала уже Эллада, то тем более оснований к волнению, помимо богословских, было у Запада. Посягательство византийских василевсов на церковь и догму было отсрочено ввиду настроения пап, обостренного опасениями секуляризации церковных имуществ со стороны Льва. В воздухе Италии чувствовалось настроение восстания и отпадения от Византии под власть новых западных королей. Папа Григорий II был символом таких настроений. И императору Льву трудно было вступать в прямую борьбу с Западом из-за икон, когда в самом Константинополе патриарх Герман был на стороне икон. Иконы оставались внутри церквей, и лишь постепенно нарастало в иерархии иконоборческое настроение. Лев высматривал и приближал к себе подходящих иерархов. Таковым оказался протосинкел патриарха Германа Анастасий. Лев наметил его в заместители Германа и решил сделать на последнего прямой нажим. В 729 г. император пригласил к себе св. Германа для «дружеского» сговора. Успеха не было. После этого Анастасий начал почти открытую агитацию против Германа, который ему сказал: «Не слишком спеши, еще успеешь попасть на ипподром». Это значило впутаться в рискованную политику и быть публично казненным. Действительно, через 15 лет мы увидим Анастасия посаженным на осла и возимым позорно по ипподрому.

    Наконец император 17 января 729 г. снова пригласил патриарха на закрытое совещание верховного совета и на нем решительно поставил вопрос об иконах. Патриарх пространно возражал, но, видя свою безуспешность, сложил с себя знаки сана и сказал: «Если я Иона, бросьте меня в море, но, Государь, без вселенского собора не подобает ничего менять в вере». Св. Герман удалился в свое имение Платанион и там прожил до скорой своей смерти в преклонном возрасте старше 90 лет.

    Еще пред этими решающими моментами св. Герман писал папе Григорию II о своем сопротивлении императору. Сохранился ответ Григория II, в котором папа приветствует св. Германа как своего собрата и борца за церковь. Действительно, св. Герман, при всей тихости своего нрава, был плотиной, сдерживавшей назревшее иконоборчество в церкви.

    Возведенный тотчас после его смерти на патриаршество Анастасий издал свое циркулярное послание (suggrajhn), в котором дал церковную санкцию борьбе против икон. Никакого другого указа самого императора Льва в 730 г. против икон не было. Одна эта воля патриарха открыла новую страницу иконоборчества внутри иерархии. Многие рабски пошли по модной официальной дороге. На Востоке опять распространилась мода на еретичество.

    Общеизвестно выступление выдающегося по образованности грека Иоанна, ставшего статс-секретарем при калифе Дамасском, в защиту икон. Некий парадокс. Высокопоставленный министр в державе, враждующей со всякого рода иконами, выступает защитником икон, тогда как в самой православной греческой державе открывается война против них с высот трона и верхушки иерархии. Знамениты послания Иоанна Дамаскина в защиту икон. Первое письмо было написано вскоре после 726 г., а два следующие — после водворения на патриаршестве Анастасия, т. е. после 730 г.

    Желая отомстить Иоанну, Лев писал калифу, что Иоанн — изменник калифу. Позднейшее житие (XI в.) рассказывает по этому случаю о чуде воссоединения руки Иоанна, отсеченной калифом. Напротив, злобствовавший против Иоанна иконоборческий собор 754 г. изображает Иоанна врагом Византийской империи и арабским патриотом. Некоторые новые историки считают, что выступления Иоанна против Льва могли считаться полезными арабским державам, ибо в укор Иоанну византийцы ставили его арабское фамильное прозвище «Мансур», т. е. «помощник в победе». Так прозван был один грек, помогший арабам взять Дамаск. Может быть, от него и происходил Иоанн Дамаскин. То есть фамилия Иоанна и он сам считались друзьями калифов и пользовались их доверием, вопреки рассказу жития.

    Оно типично изображается в неподлинной полемической переписке императора Льва с папой Григорием II. Но в основе ее лежат какие-то и подлинные письма, и, главное, ходячие в ту пору мысли и доводы.

    Император Лев будто бы пишет: «Иконы — это идолы, запрещенные второй заповедью. Народ суеверно чтит материю и святых считает за богов. Израильский царь Езекия, после 800-летнего почитания Моисеева медного змея из-за суеверия народного, убрал его из храма, так и я теперь, по истечении 700 лет по Христе, вынужден сокрушить накопившееся суеверие христианского народа. Да, я имею на то и право и это мой долг, ибо я царь и иерей».

    Это изречение часто цитируется при характеристике византийского кесаро-папизма. Но по букве оно не подходит к светской идеологии императоров-иконоборцев. Однако в пылу полемики люди не всегда бывают последовательны. И в глазах Запада именно в таких идеях были повинны все византийские василевсы. Обвинение — типическое.

    Папа Григорий II осуждает этот царский произвол и возражает Льву, между прочим, будто бы и следующими грубоватыми аргументами: «Если ты не научился от разумных, то научись от глупых. Пойди в школу, и дети тебя научат. Если ты там скажешь непочтительно о Христе и Божией Матери, то дети закидают тебя учебными досками».

    Сопротивление папы еретичеству императора не могло не поднять всех паров недовольства византийским режимом, скоплявшихся в Италии. Усиленные налоги Льва возбуждали острое недовольство. А нажимавшие с севера лангобарды пользовались такими моментами, чтобы захватить всю Италию — и греческую Равенну, и папский Рим.

    При этих данных безумие новой ереси отрывало и церковно и политически Италию от Византии. Прежние ереси оторвали Восток, а новая ересь помогла оторваться и Западу. Еретичество византийских императоров, таким образом, было пагубным и в политическом смысле и глубоко виновато в подготовке разделения церквей. Вассальная зависимость папы от Византии переходила в вассальную зависимость от новых покровителей. Ломбардские короли, ставшие христианами, и сделали вскоре римских пап светскими владетелями.

    Еще прежде, чем первое распоряжение Льва III от 726 г. дошло до Рима, лангобарды уже взяли Равенну и другие города. А византийские наместники обложили усиленными налогами Южную Италию, и на церкви в частности. Папа встал на защиту обремененных. Но византийские чиновники, считая его при данных обстоятельствах государственным преступником, позволили образоваться заговору для убийства папы. На поддержку заговорщикам из Византии прибыл новый экзарх Павел с инструкциями от императора убрать (?) Григория II и на его место провести другого. Но римляне соединились с лангобардами, окружили Рим и не позволили тронуть папу. Венецианская армия, население Пентаполя и все итальянцы заявили, что они отложатся от Византии, если экзарх посягнет на папу. И папе Григорию II самому пришлось утишать восстание и удалось возвратиться на линию лояльности. Но усердие в пользу Константинополя не прекращалось. На жизнь папы хотел посягнуть византийский губернатор Неаполя. Его римляне убили. Убила папская партия и самого экзарха Павла в Равенне. И со стороны византийцев последовал еще ряд посягательств на папу. Тем временем лангобарды занимали город за городом. И опять-таки папа убеждал римлян не увлекаться враждой, ne desisterent ab amore vel fide Romani imperil.

    Из этого видно, насколько «пораженчество» римлян, т. е. соединение с варварами-лангобардами против Византии, противоречило их патриотическому римскому чувству и насколько оно было вызвано безумным еретичеством императоров.

    Когда дошло до Григория II послание патриарха Анастасия, папа отверг эпитет «брата и сослужителя», который прилагал к нему Анастасий, обличил Анастасия в ереси и написал, что отлучит его, если он не вернется к православию. Григорий II умер в 731 г. Преемник его, Григорий III, взял ту же твердую линию. На соборе в Риме из 93 епископов папа постановил: «Впредь кто изымет, уничтожит или обесчестит и поругает иконы Спасителя, Его Пречистой Матери, Честнейшей и Непорочной Девы, или св. апостолов и прочих святых, да лишится Тела и Крови Господа и да будет отлучен от церкви». Но все послания папы об этом к императору и патриарху были арестованы в пути и не допущены до адресатов. Арестованы подобные письма, отправленные и по разным городам Италии. Император решил покончить с сопротивлением Рима. В 732 г. в Италию направлен был флот, но он погиб от бури в Адриатике. Озлобленный император наложил большую контрибуцию на Сицилию и Калабрию, в том числе и на «наследие апостолов», т. е. на владение римской кафедры.

    Но кроме этой междоусобной войны с римским Западом, государственной и материальной, иконоборческое безумие заложило на века прочный камень и для войны церковной, для раздора, борьбы и распада церквей, римской и греческой. Подсознательно тут проявилась и разделяющая роль в церкви национального начала. До сих пор древняя «Великая Греция», т. е. юг Италии (Апулия, Калабрия, Сицилия), где жили греки и говорили в эту эпоху на своем греческом языке, а также почти весь Балканский полуостров (Ахаия, Эпир, Фессалия, Иллирия, Македония, Дакия, Мэзия, Дардания) соответственно старому имперскому делению считались провинциями Западной Римской империи и потому церковно принадлежали к Римскому патриархату. В них, однако, церковная жизнь по богослужебному языку, обрядам и обычаям текла не по латинскому, а по греческому руслу. Латинская каноника и латинский обряд только еще начинали поглощать обряд греческий на крайнем Западе, на юге Италии. Чем далее на Восток (в Ахаии, Македонии), тем незначительнее было влияние римского обряда. Но при греческом языке и греческом богослужебном чине греки этих областей считали себя церковно лояльными чадами римского патриарха — папы. Сейчас этому полагается конец. Император Лев в гневе на пап, без собора, своей властью производит передел границ патриархатов Римского и Константинопольского. Он отнимает силой церковную юрисдикцию у пап над этой обширной территорией с сотнями епархий и епископов и подчиняет ее церковной, патриаршей власти Константинопольского архиепископа. Константинопольские патриархи и все византийцы не могли не увлечься выгодами этой их национальной «победы». А римская церковь (папы) не могла не отнестись к этому как к неканоническому насилию, грабежу «наследия — патримонии» апостола Петра. Именно этот раздор из-за власти при патриархе Фотии (IX в.) и повел к печальному разделению церквей.

    А римские папы этим актом императора Льва как бы выбрасывались из пределов окончательно отреченной империи, отрывались от ее духа и интересов и толкались в объятия новых западных «варваров». Иконоборческое безумие углубляло разделение Востока и Запада.

    Император Лев умер 18 июня 741 г. после славного со светской точки зрения царствования и укрепления мощи своей империи. А церковь в неделю православия анафематствовала Льва так: «Первому злейшему иконоборцу, паче же христоборцу, зверю зловредному, прельщенному от двух псов евреев, демонскому слуге, богопротивному ратнику Божия Церкве, мучителю, а не царю. Льву Исавренину и его лжепатриарху Анастасию, гонителю Христова стада, а не пастырю, и с таинники их — анафема!»

    Продолжателем всей политики Льва был сын его Константин, доведший иконоборчество до ужасов жестокого гонения. Личность, столь же противоположно оцениваемая светскими византологами и церковными. У церковных историков к Константину пристало прозвище Копроним (Гноетезный, т. е. по-церковно-славянски тезоименитый гною, навозу, калу). Летописец Феофан сообщает, будто он назван так потому, что обмарался в самой купели крещения. Но вернее, что так назвали его православные по другим основаниям. Он был маниакальный любитель лошадей, возился с ними, обмазывался навозом и уверял своих близких и семейных, что это и приятно и полезно для здоровья. Назывался он обыкновенно «Лошадиный» — «Константин Лошадник», церковные люди только усилили это название — «Навозник».

    Константина некоторые историки превозносят до небес за победы и поднятие экономического благосостояния империи. Но никто не может отрицать его варварской жестокости и садизма в религиозных преследованиях и его личной развратности. Он был мужеложник, закончивший свои дни в злейшей гнилостной болезни. На оргиях Константина присутствовал (ради элемента кощунства) его собутыльник из сбросивших с себя сан монахов, некто с прозвищем «веселый батька». Религиозный цинизм Константина доходил до того, что, казалось, он враг не православия, а всякой религии. Летописец рассказывает: «Царь дошел до такого безумия и маньячества, что предписал не называть всенародно святым никого из угодников Божиих; обретаемые мощи оплевать, заступничества их не требовать, ибо они ничего не могут. Вдобавок к этому всескверньш нечестивец приказал: да не призывает никто предстательства Марии, ибо она ничего не может, и запрещал называть ее Богородицей. Держа в руке кошелек, полный золота, и показывая всем, царь спрашивал: чего стоит кошелек? Отвечали: стоит дорого. Вытряхнув золото, спрашивал опять: чего стоит теперь? Отвечали: ничего. Так и Мария, сказал царь, не удостаивая, окаянный, ее даже имени Богоматери, пока имела в себе Христа, была достойна чести. А как только родила Христа, ничем уже не отличается от других женщин. От такой хулы пощади нас. Господи!»

    Константину в самом начале царствования пришлось пережить испытание, которое показало, что его политика — не надежная база для власти. Его зять, женатый на его сестре Анне, армянин Артавазд, главнокомандующий на территории Армении против арабов, воспользовался отъездом Константина на восточный фронт. Опираясь на иконопочитателей, Артавазд решил явиться в Константинополь и захватить власть. Ему это удалось. Он объявил о смерти Константина. В этом случае он был бы законным преемником. Артавазд объявил иконопочитание. Трусливый патриарх Анастасий признал Артавазда, признал иконы и объявил всенародно, что Константин был еретик, который «бесстыдно отрицал даже Божество Иисуса Христа». Целый год (742—743 гг.) длилось двоевластие. Наконец Константин пришел с войсками в Константинополь, низверг Артавазда и ослепил его вместе с его сыном. Вероломный патриарх Анастасий был подвергнут осмеянию, но оставлен на кафедре за новое раскаяние и готовность служить иконоборчеству.

    Эта катастрофа была для Константина предостережением — не торопиться с истязанием религиозной совести своих подданных. И действительно, целых 11 лет не слышно было о новых переменах по вопросу об иконах. Но после передышки и тайной подготовки Константин надумал двинуть дело путем придания иконоборчеству авторитета канонического соборного освящения. За эти годы происходили перемещения и подбор на епископские кафедры и другие церковные посты нужных лиц. Когда все было подготовлено, Константин распорядился провести по всем городам silentia, т. е. совещания посвященных в заговор духовных и мирян, и уже после этого вся иерархия открыто была созвана на собор в столицу. Это знаменитый иконоборческий собор 754 г. (некоторые исследователи указывают 753 г.).

    Насколько упорно император Константин был сосредоточен на созыве этого собора, видно из того, что он буквально бросил на произвол судьбы Италию, которую пядь за пядью захватывали лангобарды. Риму грозила оккупация. Папа Стефан II умолял Константина исполнить обещание и послать в Италию войска и искусных генералов, чтобы остановить наступление короля Астольфа. Но Константин отказал, всецело занятый своим иконоборческим безумием. Тогда папа вынужден был обратиться к королю франков Пипину, просить его помощи и венчать его царским венцом. Так потом и вышло. Франкские короли отняли у лангобардов Италию и подарили ее папе. Так родилась светская власть папы. Еретическое безумие византийских царей само гнало от себя прочь римскую церковь.

    Собору был отведен дворец Иериа на другом берегу Босфора, между Хрисополем и Халкидоном. Замышлялся он как вселенский. Но ни Рим, ни Александрия, ни Антиохия, ни Иерусалим на нем не были представлены. Всего собралось 338 епископов (!). Патриарх Анастасий перед тем умер. Председателем собора был Феодосий Ефесский, незаконный сын императора Тиверия III Апсимара (698—705 гг.). Столпами собора были: митрополит Антиохии Писидийской Василий Трикокав и митрополит Перги Памфилийской Сисиний Пастилла. Заседания продолжались с 10 февраля по 8 августа. 8 августа собор перешел во Влахернский храм в Константинополе. Император в преемники Анастасию избрал монаха Константина, епископа Силлейского из Пергской митрополии, и сам возвел его на патриарший престол.

    27 августа на ипподроме провозглашен был и орос собора, и анафема защитникам икон: Герману Константинопольскому, св. Иоанну Дамаскину и Георгию Кипрскому.

    А императора Константина отцы собора величали 13-м апостолом и возглашали: «Днесь спасение миру бысть, ибо ты, царь, искупил нас от идолов!»

    Ряд мыслей и формул ороса таков: «Под личиной христианства диавол ввел идолопоклонство, убедив своими лжемудрованиями христиан не отпадать от твари, но поклоняться ей, чтить ее и почитать тварь Богом под именем Христа. Ввиду этого император собрал собор, чтобы исследовать Писание о соблазнительных обычаях делать изображения, отвлекающие человеческий ум от высокого и угодного Богу служения к земному и вещественному почитанию твари, и по Божию указанию изречь то, что будет определено епископами».

    Иконоборческие богословы принадлежали к эпохе после VI в., когда сильно распространилось влияние так называемых Ареопагитик, т. е. мистических сочинений неизвестного автора, философствующего в духе неоплатонизма и ярко популяризировавшего, между прочим, идею абсолютной неопределимости Божества в категориях человеческого разума. Так называемое «апофатическое» богословие. Идея невыразимости и неизобразимости Божества была самой навязчивой, модной идеей времени. Этой идеей иконоборцы и били по мышлению православных.

    А так как догмат о Боге воплотившемся тоже был после монофизитских и монофелитских споров выяснен в смысле нераздельности Божества от человечества, то иконоборцы и христологию обращали этой мистической стороной и не позволяли православным просто ссылаться на факт человечества Христа. Видимое человечество было видимо и для неверующих. А то, что должны видеть верующие, т. е. Божество в человечестве Христа, — этого нельзя отделить от видимого просто: выйдет или арианство, или несторианство, или монофизитство. Иконоборцы аргументировали так:

    «Употребление икон противно основному догмату христианства — учению о Богочеловеке.

    Если икона хочет изображать Божество, то получается Божество ограниченное, «описуемое» (т. е. арианство). Если Божество, слитое с плотию, — то евтихианство, монофизитство. Если одно человеческое — то несторианство.

    Да постыдятся иконочитатели впадать в богохульство и нечестие, да обратятся и перестанут изображать, любить и почитать икону Христа, которая ошибочно называется именем Христовым.

    Есть единственная икона Христова — это евхаристия. Из всего, находящегося под небом, не названо другого вида или образа, который мог бы изображать Его воплощение. Итак, вот что служит иконой животворящей плоти Его!

    Икона эта должна быть приготовляема с молитвой и благоговением. Что же хотел сделать этим Премудрый Бог? Ничего другого, как только наглядно показать и объяснить нам, людям, то, что сделано Им в таинстве домостроительства. Христос преднамеренно для образа своего воплощения избрал хлеб, не представляющий собой подобия человека, чтобы не ввелось идолопоклонства».

    «Но может быть, можно изображать изобразимое, т. е. писать иконы Богородицы и святых? Но если отвергнуто как ненужное первое, то не нужно и это. Христианству чужды и иудейство, и язычество, т.е. и «жертвы», и «идолы». Итак, если в церкви нет ничего чуждого (иудейского и языческого), то нужно извергнуть из нее и иконопочитание как чуждое ей и как изобретение людей, преданных демонам».

    Христианству чуждо наплодившее идолов языческое искусство. «Как можно даже осмелиться посредством низкого эллинского искусства изображать православную Матерь Божию, в которой вместилась полнота Божества и которая выше небес и славней херувимов? Или еще: как не стыдятся посредством языческого искусства изображать святых, имеющих царствовать со Христом, стать сопрестольниками Ему, судить вселенную и уподобиться образу славы Его, когда их, как говорит Писание, не был достоин весь мир (Евр. 11:38). Вообще, искусство не прилично церкви, унижает ее. Недостойно христианам, получившим надежду воскресения, пользоваться обычаями народов, преданных идолослужению, и оскорблять бессловесным и мертвым веществом святых, имеющих возблистать такой славой». Затем следовали ссылки на запрещение икон в Писаниях Ветхого и Нового заветов и отцов церкви. Между прочим, приводились неизвестные теперь нам строки Феодота Анкирского (V в.). Вот они: «Мы получили наставление не лица святых изображать на иконах вещественными красками, а подражать указанным в Писаниях добродетелям их. Пусть скажут устраивающие иконы, какой пользы они достигли через это и к какому духовному созерцанию приходят от такого напоминания? Очевидно, что это выдумка и изобретение пустого ухищрения».

    По всем этим мотивам иконоборческий собор опубликовал нижеследующий орос:

    «Итак, будучи твердо наставлены из богодухновенных Писаний и отцов, а также утвердив свои ноги на камне божественного служения духом, все мы, облеченные саном священства, во имя Св. Троицы пришли к одному убеждению и единогласно определяем, что всякая икона, сделанная из какого угодно вещества, а равно и писанная красками при помощи нечестивого искусства живописцев, должна быть извергаема из христианских церквей. Она чужда им и заслуживает презрения».

    «Никакой человек да не дерзает заниматься таким нечестивым и неблагоприличным делом. Если же кто-нибудь с этого времени дерзнет устроить икону, или поклоняться ей, или поставить ее в церкви или в собственном доме, или же скрывать ее, таковой, если это будет епископ, или пресвитер, или диакон, то да будет низложен, а если монах или мирянин, то да будет предан анафеме, и да будет он виновен и пред царскими законами, так как он противник Божиих предписаний и враг отеческих догматов».

    Но... за этим следует логически неожиданная оговорка: «Чтобы никто из предстоятелей церквей не дерзал под предлогом устранения икон налагать свои руки на посвященные Богу вещи (сосуды, одежды, завесы), на которых есть иконные изображения. Кто желает переделать их, пусть не дерзает на это без ведома вселенского патриарха и разрешения императора, дабы диавол под этим предлогом не уничижил церквей Божиих. И из мирских властей и подначальных мирян пусть никто не налагает рук на храмы Божий и не пленяет их, как бывало прежде от некоторых бесчинников». Очевидно, это необходимо было оговорить при наличности крайних светских иконоборцев — секуляризаторов церковных имуществ.

    В заключение следовал детальный анафематизм во многих пунктах:

    «Если кто замыслит представить божественный образ Бога-Слова как воплотившегося посредством вещественных красок, вместо того чтобы от всего сердца умственными очами поклоняться Ему, превыше светлости солнечной одесную Бога в вышних на престоле славы сидящему, — анафема.

    Кто неизобразимые сущность и ипостась Слова, ради Его вочеловечения, осмелится изображать в формах человекообразных и не захочет разуметь, что Слово и по воплощении неизобразимо, — анафема.

    Кто осмелится начертывать на иконе ипостасное соединение двух природ и станет называть изображенное Христом и таким образом смешивать две природы — анафема.

    Кто захочет изображать плоть Христа, соединившуюся с лицом Слова Божия разделенно и отлученно от Самого Слова, — анафема.

    Кто будет изображать Бога-Слово на том основании, что он принял на себя рабский образ, изображать вещественными красками, как бы он был простой человек, и будет отделять Его от нераздельного с Ним Божества, вводя таким образом четверичность в Св. Троицу, тот — анафема.

    Кто лики святых будет изображать вещественными красками на бездушных иконах, которые не приносят ровно никакой пользы (!), ибо эта мысль лжива и произошла от диавола, а не будет отображать на себе самом их добродетелей — этих живых икон, тот — анафема.

    Анафема от Отца и Сына и Святого Духа и святых вселенских соборов на того, кто не приемлет наш святый сей и Вселенский седьмый собор, но в каком-либо смысле отвергает его и не лобызает с полной готовностью его определений, основанных на учении богодухновенного Писания».

    Таким образом, вопрос о почитании (в данном случае об отвержении) икон ставился восточными богословами по-восточному, т. е. богословско-метафизически, и связывался с триадологией и христологией. Выводы из православного учения о троичном и воплотившемся Боге иконоборцы делали неправильные. Но самого учения о боговоплощении они не искажали. Их ересь не была следствием какого-нибудь повреждения в христологии. Упреки этого рода суть полемические крайности.

    Равным образом иконоборцы не тронули и почитания Богоматери как части догмата христологического, и почитания святых. Собор 754 г. эти догматы ясно утверждает. Ничего прямо не говорит собор и о почитании мощей святых. Но ему и нечего было возразить с точки зрения его теорий. Иконоборцы, ссылаясь на ветхозаветную заповедь, все время протестовали против поклонения вещам «рукотворным».

    Этот термин — конек иконоборческой полемики с церковью. А мощи не были рукотворными. В чем иконоборцы морально повинны, так это в фальсификации исторических документов и доказательств. Когда впоследствии на VII Вселенском соборе (787 г.) допрашивали иерархов — участников иконоборческого собора, как их могли убедить в якобы отеческом отвержении икон, то обнаружилась нижеследующая фальшь.

    На вопрос: «Читаны ли были на этом лжесоборе подлинные книги?» — Григорий Неокесарийский и Феодосий Аморийский отвечали: «Нет, вот Бог! там и не видывали книг, а нас обманывали карточками».

    А как мало точности было в этих карточках, видно из того, что сделали на соборе с посланием св. Нила к Олимпиодору, епарху. Тот хотел в создаваемом им мученическом храме «поставить иконы и изобразить различные охотничьи и рыболовные сцены». Но св. Нил, осудив это ребячество, советовал «изобразить в алтаре на восточной стороне храма один только крест, ибо через один спасительный крест спасается род человеческий. А стены храма по ту и другую стороны рукой искусного живописца наполнить изображениями священной истории Ветхого и Нового заветов.

    Бывшие участники Копронимова собора говорили потом на VII Вселенском соборе: «Если бы мы услышали, как отец говорит: здесь и там изобрази в храме картины Ветхого и Нового завета, то мы не были бы до такой степени одурачены, чтобы поверить. Ведь они вместо «изобрази здесь и там» подставили «выбели», что сильно и обмануло нас».

    Кроме прямых подделок, вообще отрывочные места, вырванные из контекста, легко воспринимались в тенденциозном толковании иконоборцев. Это места из отцов против языческих идолов, места, требующие почитания святых путем деятельного подражания им, т. е. места, икон вовсе не касающиеся.

    Но самых решающих доказательств иконоборческие отцы ищут в высотах богословия. Они слышали и от иконопочитателей весьма убедительный психологический довод, что мы же не можем не почитать портретов чтимых нами лиц и почему же икона Иисуса Христа не есть Его портрет? Чтобы избежать утвердительного ответа, иконоборцы впадали в максимализм. Требовали не только не изображать невидимое (Бога Отца), но и Самого Иисуса Христа, ибо в Нем тайна неизобразимого — Божества-Логоса.

    Внутренний самоподрыв этого максимализма заключается в том, что, отвергнув право на условное и частичное изображение вочеловечившегося Господа техническими средствами искусства, иконоборцы логически должны были бы отвергнуть и всякое другое отображение тайн боговедения. Например — в человеческом слове (мысли), ибо таинство Боговоплощения и «не-изобразимо», но и «не-сказанно». И надо было бы отвергнуть всякое «слово» и «богословие», и даже «слова» Священного Писания. И уж во всяком случае, этим отвергалось всякое положительное религиозное служение всей человеческой культуры. А это было сугубым абсурдом для иконоборцев как якобы просветителей и «прогрессистов». Иными словами, православные богословы должны были бы вскрыть абсурдность агностицизма, ссылаясь на примитивно-антропоморфические средства всего библейского откровения о Боге.

    Православные полемисты не смогли гносеологически радикально вскрыть ложь максимализма иконоборцев. Но они строили свои возражения в этом направлении — в направлении относительности средств и орудий, данных земной церкви в ее богопознании в человеческих формах. Однако при всей относительности этих человеческих форм все-таки они приоткрывают и тайны божественные, каким-то образом причастны к абсолютному. Этот образ и метод познания, однако, не был раскрыт тогда православным богословием с достаточной философской убедительностью.

    Православные сильно и тонко отвечали иконоборцам, указывая на меру догматической адекватности иконы своему первообразу. Указывали на то, что в иконе они видят не только исторический облик Христа по человеческой Его плоти, но отчасти (по мере вместимости) и отображение славы Его Божества. Православные, таким образом, не отказывались и от идеала иконы, на чем думали их «срезать» иконоборцы как на абсурде. Вот рассуждения православных, рассеянные по актам VII Вселенского собора:

    «Христиане, ведая Единого Иммануила, Христа Господа, изображают Его, ибо «Слово плоть бысть». Ибо, как, изображая человека, не представляют человека бездушного, но изображенный (материально) остается одуховленным, и изображение его называется иконой от слова «быть похожим», так точно и делая икону Господа, мы исповедуем плоть Господа обожествленной. И все-таки икону признаем не чем иным, как только иконой, являющей собою только подражание прообразу. Откуда икона приобретает Его имя, и через имя приобщается к Нему, и через это становится чтимой и святой. Ибо иное есть икона и иное первообраз. И никто из здравомыслящих не ищет в иконе ничего иного, как только приобщаться через имя к тому, чья эта икона, но еще не общаться по сущности. Поклоняющиеся Богу в духе и истине и иконные изображения имеют только для истолкования и воспоминания».

    В первой части этого рассуждения православные тонко подходят к мысли, что разговоры об изображении даже в человеческом портрете только одной плоти (без души) грубы и неумны. А потому и в иконе Иисуса Христа отражается отчасти и Его Божественность.

    А во второй части и еще тоньше они подходят к вскрытию духовности и божественности иконы через имя Христово, ей присущее. А имя Его «приобщает» к Нему молящегося.

    Эти тонкие соображения отцы собора, однако, ослабляют своими оговорками: 1) «и все-таки»... 2) «но не по сущности»... 3) «только для истолкования и воспоминания»... Все это уже в целях апологетики в атмосфере момента. Между тем в XIV в. в богословии св. Григория Паламы именно это-то сущностное общение с божественными энергиями и раскрывается. Этим уничтожаются все остатки иконоборческого рационализма и позитивизма. Они-то и прокрались в православное богословие и давили на умы защитников икон.

    Итак, раболепная греческая иерархия предала иконы и по инерции покорилась воле своего кесаря. Однако полугодовая длительность собора косвенно свидетельствует о скрытой борьбе мнений за кулисами этого собора. Теперь Константин считал, что его руки развязаны для насильственного проведения в жизни определений «вселенского собора».

    Началось с очистки церквей от икон. Характерно, что собор 754 г. кончался не в храме св. Софии, блиставшем мозаическими иконами и монументально свидетельствовавшем о вере прежней церкви, а во Влахернском храме, который был раньше расписан картинами евангельской истории. Эти фрески теперь приказано было замазать и по новому грунту наскоро расписать арабесками и виньетками из птиц и растений, так что, по горькой остроте православных, церковь стала похожей «на зеленную лавку и птичью выставку».

    В разных общественных зданиях и дворцах священные изображения закрашивались, а, по житию св. Стефана Нового, «сатанинские изображения всадников, охоты, театральных сцен, конских бегов оставались в почете и сохранялись».

    Усердствовали некоторые епископы, и церкви оголялись от икон. Истреблялись и калечились книги, украшенные иконными миниатюрами. По каталогу Софийской библиотеки оказались две такие книги сожженными. Иллюстрированные жития всех святых мучеников оказались с вырезанными листами. В других книгах вырезались листы со свидетельствами об иконах. Эти искалеченные иконоборцами экземпляры и теперь фигурируют пред нами на византологических выставках. Многое истреблялось целиком. В Ефесском округе, например, в городе Фокии было сожжено более 30 книг.

    Хотя собор и не отверг мощей, но крайняя светская партия и сам император были противниками и мощей. Под всякими предлогами старались их устранять. Так, Константин приказал закрыть чтимый храм св. Евфимии в Халкидоне (место IV Вселенского собора) и мощи мученицы утопить в море, а церковь превратить в арсенал.

    Главную оппозицию в деле иконопочитания императоры-иконоборцы встретили в среде монахов, и потому на монашестве сосредоточилась их особая вражда и борьба. Монахов Константин осыпал всякими бранными кличками. Объявил самое их звание неблагонадежным политически и подверг их остракизму — запретил знакомство с ними. И лакействующие публично гнали, поносили монахов и кидали в них камнями. Так что в Константинополе «и следа монашеской одежды нельзя было увидеть: все скрылись с глаз». Строптивые попадали под суд и оказывались мучениками. Монах Андрей Каливит, назвавший Константина новым Валентом и Юлианом, был засечен бичами на ипподроме (762 г.). Игумен Иоанн, отказавшийся топтать икону Богоматери, был просто казнен. Но особо глубокое впечатление произвели казни св. Стефана Нового и его учеников. Именно они заставили сравнить времена Копронима с временем Диоклетиана.

    Св. Стефан подвизался на горе св. Авксентия в виду Константинополя, на том берегу, в десяти милях от Халкидона. Напрасно пытались иконоборцы сломить его стойкость. Он был скалой для всего Константинопольского монашества. Советовал монахам не поддаваться на провокацию, скрываться и пассивно сопротивляться. Он рекомендовал в качестве главного средства спасения и эмиграцию: 1) на окраины, на северный берег Эвксинского Понта, в Крым, в Херсонес, на Кавказское побережье; 2) во владения арабов, начиная с восточных берегов Средиземного моря (Кипр, Ликия), и в патриархаты Антиохийский и Александрийский, где не было гонений; 3) в Рим и Италию. И монашество массовым образом эмигрировало по его совету.

    Стефан не подписал иконоборческих постановлений и был за это вытащен насильно из своего затвора (из пещеры) и заперт с другими монахами на шесть суток без пищи. Но был выпущен, ибо император отвлекся войной с болгарами. За это время патриций Каллист подготовил в угоду императору двух лжесвидетелей. За подкуп один доносил об анафеме Стефана против императора, другая — о преступной связи Стефана с его духовной дочерью. Лжесвидетельства не удались. Придумали заменить их провокацией. Так как император запретил новые пострижения в монашество, то с ведома императора молодой чиновник двора Георгий, придя к Стефану, прикинулся жаждущим монашества по каким-то исключительным мотивам. И был пострижен.

    Через три дня Георгий бежал к императору, и тот поднял дело с демагогическим шумом. Сам перед толпой держал речь против монахов, которые-де похищают у императора любимых слуг и т. д. Возбудив часть толпы, император назначил публичную кощунственную церемонию «расстрижения» Георгия. Монашеская одежда снималась с Георгия и бросалась черни для разрывания в клочки. А Георгий, одеваемый в офицерский наряд и получающий шпагу, кричал: «Вот сегодня, владыко, я одеваюсь во свет!»

    Подняв толпу против монахов, император послал вооруженный отряд арестовать Стефана. Монастырь и храм были сожжены, ученики Стефана разогнаны, а сам он был истязательски бит. 17 дней его продержали в одном монастыре в Хрисополе. Здесь император послал главарей ереси Феодосия Ефесского, Константина Николийского, Сисиния Писидийского и Василия Трикокава убеждать Стефана. Но тот отвечал им словами пророка Илии к царю Ахаву. Житие рассказывает, что, приведенный к самому императору, Стефан вынул из своего клобука монету и спросил: «Какого наказания достоин буду я, если эту монету с изображением императора брошу на землю и стану топтать? Отсюда ты можешь видеть, какого наказания заслуживают те, кто Христа и Его Святую Матерь оскорбляют на иконах». При этом Стефан бросил монету и топтал ее. Стефан был сослан на один из островов Пропонтиды. Здесь около него собралось много монахов и чтителей икон. Через два года Стефана в цепях привезли в столицу и бросили в тюрьму претории, где оказались сидящими 342 монаха из разных мест, страдающих за иконы. У многих были урезаны носы и уши, у других выколоты глаза и отсечены руки, у иных были сожжены бороды и лица. Их тюрьма обратилась в монастырь: они молились, пели, привлекая тем народ и проповедуя иконопочитание. Стефан обратил в православие даже двух императорских посланцев. После этого его участь была решена. Стефан отдан был на растерзание специфически взвинченной толпе. 28 ноября 767 г. явились в тюрьму солдаты, схватили св. Стефана, привязали веревку к ноге и потащили его по улицам, подвергая избиению и побиению камнями. Даже школьники освобождены были от уроков и выпущены на улицу, чтобы бросать камни в какого-то преступника. Тело так убитого мученика было брошено в общий ров, куда кидались трупы казненных преступников, без погребения.

    Обвинительный акт Стефана умалчивал об иконах и мотивировал казнь тем, что «он многих обольщает, научая презирать настоящую славу, пренебрегать домами и родством, отвращаться от царских дворцов и вступать в монашескую жизнь». Таким образом, монашество объявлялось преступлением!

    Еще раньше этого, 25 августа 766 г., казнено было 19 высокопоставленных лиц за одно сочувствие Стефану. Константин Копроним попытался совсем уничтожить монашество, осмеять его, унизить перед народом и вырвать у массы благоговение и уважение к аскезе. Придумано было кощунственное издевательство. Хронист Феофан сообщает о Копрониме: «21 августа (766 г.) обесчестил монашеский образ, приказал каждому авве на ипподроме держать за руку женщину (Никифор — «водить под руку монахиню») и проходить таким образом по ипподрому, подвергаясь оплеванию и поруганиям от всего народа». После этого проведены были закрытие и конфискация монастырей в Константинополе в 768 г. Вот что более подробно сообщает летописец: «Монастыри обратили в казармы для единомысленных с ним воинов. Обитель Далмата, первейшую среди монастырей Византии, отдал для жилья солдатам. А так называемую Каллистратову, и обитель Дия и Максимина, и другие священные дома монашествующих, и женские обители разрушил до основания. Тех же, которые приняли монашество, из занимавших видные места в войске, или в управлении, и особенно приближенных к нему, подверг смертной казни. Неистовым усердием в издевательствах над монашествующими отличился правитель Фракийской провинции Михаил Лахондракон (прозванный просто «Драконом»). Лахондракон, подражая своему учителю (т. е. императору), всех монахов и монахинь, бывших во Фракийской Феме, собрал в Ефес и, выйдя на равнину, называемую Tsoukanhsthrin, сказал им: «Желающий повиноваться царю и нам да облечется в светлую одежду и женится немедленно. А кто так не сделает, те будут ослеплены и сосланы на Кипр». И заканчивает летописец: «...слово завершено было делом».

    В тот день многие стали мучениками, а многие, изменив прежнему обету, погубили души. Этих «Дракон» приблизил к себе». После этого монастыри были отобраны, со всеми сосудами, книгами, землями, живым и мертвым инвентарем. Все это продано с молотка, и деньги как дар поднесены императору.

    Монахов секли, калечили, убивали. В 765 г. при сжигании монастыря Пелекиты Лахондракон загнал 38 человек из братии в развалины древних терм и там живых засыпал землей. Во всей Фракийской провинции не сыскать было ни одной монашеской фигуры. Император был в восторге, благодарил Лахондракона и ставил в пример другим. Получив рапорт о подвигах Михаила Лахондракона и вырученные им деньги, Константин издал милостивый рескрипт: «Я обрел в тебе мужа по сердцу моему, исполняющего все желания мои».

    После этого нашлись, конечно, и подражатели Лахондракону.

    Епископат шел за кесарем в вопросе и об иконах и, особенно, в «сокращении» очень независимого монашества. Но «работа меча» была так груба и шла настолько дальше убеждений иерархии, не отвергавшей в принципе монашества, что реакция должна была проявиться. «Сокрушался» сам патриарх Константин, ставленник императора. Константин Копроним придумал для Константинополя и его окрестностей «вселенскую клятву».

    На площади перед крестом, евангелием и святой евхаристией все должны были поклясться, что никто из подданных василевса не будет поклоняться иконам. Неизвестно, проводилась ли на деле такая присяга и вне столицы. Но патриарху Константину пришлось принять личное участие в этом грубом обряде с особым унизительным обещанием с его патриаршей стороны. Это привело патриарха Константина в состояние духовного надлома и отчаяния. После этого момента он временно как бы покатился по наклонной плоскости. Феофан сообщает об императоре: «Он заставил и Константина, лжеименного патриарха, подняться на амвон, воздвигнуть честное и животворящее древо и поклясться, что он не принадлежит к числу почитателей икон. Патриарх Константин все это исполнил». Но царь-иконоборец садистски неистовствовал. По словам летописца, он «побудил патриарха из монаха превратиться в пирующего, украшенного венком, есть мясо и слушать кифардов на царском обеде». Однако такого размонашивания не вынесла душа епископа. Издевательства над монахами на ипподроме и казнь 19 архонтов вызвали его стоны и ропот. Доносчики донесли с прибавками, и император отослал Константина в ссылку. На его место поставлен еще более безликий и послушный человек из «варваров» — Никита (наш земляк?) «eunoucoV».

    Патриарх из варваров без жалости доканчивал истребление икон и даже мозаик в патриарших палатах. Император Константин продолжал неистовствовать. Сосланного патриарха Константина вновь вызвал 6 октября 767 г. в Константинополь. Вот что рассказывает летописец: «И истязал его тиран Константин, так что он не мог ходить. Император приказал его нести на носилках и посадить на солею великой церкви, а один из секретарей был тут, держа в руке свиток с обвинениями против бывшего патриарха. По приказу царя хартия прочитывалась собранному народу, и после каждого пункта секретарь бил патриарха Константина по лицу, в то время как новый патриарх Никита сидел на кафедре и смотрел. Потом Никита руками других епископов снял с осуждаемого омофор — анафематствовал Константина, обозвал его «мракозрачным» и указал вытолкать его из церкви задом наперед. На другой день несчастного ждали поругания на ипподроме. Напрасно на вопрос царя: «Что ты скажешь о вере нашей и собора, который мы собрали?» — несчастный сокрушившийся патриарх Константин сказал: «Хорошо и веруешь, и собор собрал». На это с жестокостью император заявил: «Вот это мы и хотели услышать из твоих скверных уст. А теперь ступай во мрак и к анафеме». После этого бывший патриарх был обезглавлен на обычном месте казней, на «собачьей площадке». Труп казненного стащили в яму.

    Монашеская греческая эмиграция была огромная. В. Г. Васильевский за весь период иконоборчества дает такие цифры. К Х в. в Калабрии образовалось 200 греческих монастырей. Около Бари уже в 733 г. собралось до тысячи греческих монахов. Папы ласково встречали их. Папа Григорий III (ум. в 741 г.) основал монастырь св. Хрисогона. Папа Захарий (ум. в 752 г.) отдал один монастырь греческим монахиням. Папа Павел I (ум. в 767 г.) подарил греческим эмигрантам-монахам собственный наследственный дом и основал в нем монастырь св. Сильвестра. Папа Пасхалий I (ум. в 824 г.) отдал грекам тоже один монастырь. Всех греческих монахов-эмигрантов в Италии было не менее 50 тысяч.

    14 сентября 755 г. Константин Копроним умер во время похода на болгар в жару и воспалении. Хронисты прибавляют и подробности этой болезни и вообще характеризуют Константина в полном контрасте с мнением армии, которая хоронила его как своего вождя и патриота. А чин недели православия так анафематствует Константина Копронима: «Сего львоименного злого зверя (т. е. Льва III) сыну, второму иконоборцу, скверному от его рода тирану, а не царю, хульнику на Вышнего, ругателю церковному, окаянному человеку, глаголю Константину Гноетезному и с таинники его всеми — анафема». В том же духе отзывы и древних хронистов. Феофан пишет: «Царь кончил жизнь, запятнав себя кровью многих христиан и призыванием демонов и жертвами им (это намеки на кощунственные пиры) и преследованием святых церквей и правой и непорочной Девы, а также истреблением монахов и опустошением монастырей. Всякою злобою преуспевал он не хуже Диоклетиана и древних тиранов». У Амартола читаем: «Царь ополчился на болгар, но, дойдя до Аркадиополя, был поражен чрезмерно сильной и жгучей огневицей, так что и голени его странно обуглились, и он слег в постель. Довезенный до Селимврии и потом водой до крепости Стронгилла, царь умирает и душевно и телесно с такими воплями: «Еще живой я предан неугасаемому огню из-за Богородицы Марии. Но отныне да будет Она чтима и воспеваема как истинная Богоматерь». И когда он так вопиял и призывал Богородицу Марию и, догматствуя, заповедовал, что ее должно почитать как истинную Богородицу, Приснодеву, среди таких воплей со страшными и тяжкими усилиями он изверг свою окаянную душу».

    Такое политическое гонение на иконы, к счастью, было бессильно за рубежом «православного царства».

    В других восточных патриархатах совершенно спокойно относились к искусственно возбужденному в Византии спору и при случае твердо реагировали на попытки внести иконоборчество в их пределы.

    Так, в 764 г. Косьма, епископ, Сирийского города Епифании Апамейской, обвинялся пред Антиохийским патриархом Феодором в том, что он захватил церковную собственность в виде священных сосудов в свою пользу. Косьма не отдавал сосуды под предлогом отрицания икон, на них изображенных. Но патриарх Феодор, стремясь к пресечению в корне этой «заграничной» ереси, сговорился со своим тезоименником патриархом Иерусалимским Феодором и Александрийским Косьмой. Все они трое в один день — 13 мая 764 г. на литургии в Пятидесятницу по прочтении евангелия по одной согласованной формуле анафематствовали Косьму Епифанийского. Выступление это делалось явно в противовес иконоборческому собору Константина Копронима.

    Патриархи были настороже против ереси и в свои послания — синодики по случаю своего вступления на кафедры вставляли особые пункты в защиту икон. Этим и объясняется чтение впоследствии на VII Вселенском соборе синодики Феодора Иерусалимского.

    По-видимому, эта синодика была затем для специальной цели защиты икон дополнена доводами в пользу их почитания и рассылалась тремя восточными патриархами солидарно по другим автокефальным церквам. Так, 12 августа 767 г. она была получена в Риме как свидетельство согласия патриархов с римской церковью в вопросе об иконах. Занимавший в этот момент папскую кафедру антипапа Константин II (767—768 гг.) переслал синодику к франкскому королю Пипину, «чтобы знали в Галлии о ревности, проявляемой на Востоке в пользу икон».

    Отвержение здесь иконоборчества во время Константина Копронима было вызвано отношениями василевса с франкским королем Пипином. Константин требовал у Пипина возвращения ему потерянных им (по иконоборческому безумию) владений в Южной Италии, сознательно отданных Пипином папе. Византийские послы давали Пипину какие-то «ложные обещания».

    Пипин собрал особое совещание своих ноблей и епископов (concilium mixtum) и от лица совещания была заявлена верность папе. А по поводу вопроса об иконах, тоже поставленного послами василевса, Пипин не хотел даже и разговаривать без легатов папы. За ними послали. Когда легаты прибыли — это было на Пасху 767 г.— Пипин отмечал Пасху в предместьях Парижа, на королевской даче в Gentiliacum (Жантийи — Gentilly), там, где теперь много унылых и грязных фабричных зданий по речке Bievre. На соборе были споры «de sanctorum imaginibus et de Trinitate» («о священных изображениях и о Троице»).

    По-видимому, на обвинение греков легатами в еретичестве иконоборчества греки упрекали латинян в свою очередь в ереси filioque. Хронологически это самый ранний прецедент существующего и до сего дня спора о filioque. Собор высказался за иконы, и это очень обрадовало папу Павла. Полученное около этого времени послание восточных патриархов об иконах, может быть, свидетельствует о том, что папы и Пипин запасли контрмину для византийцев в этом протесте их греческих собратьев.